Манифест гребаных эстетов
Манифест гребаных эстетов, или новый эстетизм
Советская литература приучила и писателя и читателя к тому, что искусство существует для жизни и самым фактом своего бытия должно приносить пользу. Селяне пашут, кожевенники дубят шкуры, портные шьют, рабочие производят прибавочный продукт. Единственно монахи бесполезны, потому что их горестные молитвы, исполненные отзвеневшего колокольного звона, не нужны молодой эпохе.
И потому не пристало художнику быть в стороне от общего дела: и словом, и звуком, и образом он должен приносить пользу. Искусство вне пользы права на существование не имеет. Цель всякого искусства (и в первую очередь словесного) — самая прагматическая: воздействовать на природу человека для улучшения этой природы (что на языке ушедшей эпохи называлось «воспитанием масс»).
И на долгие годы был забыт другой призыв: искусство никому ничего не должно, оно существует единственно для себя самого, в себе одном ищет оправдания, себя только воспитует и совершенствует. Это — нескончаемый путь по лестнице в небо.
«Искусство для народной пользы» не отрицало художественности, но когда акт творения подменяли актом производительным, художественность бежала в ужасе, ибо не может живая душа оставаться в мертвом гниющем теле.
Писатели соцреализма — даже лучшие из них! — были заложниками идеи воспитания масс и радетелями творческого преобразования мира. Некрасовское «иди к униженным, иди к обиженным», понятое в злобе дня, породило череду невозможных к употреблению производственных романов, вялую деревенскую прозу, скучноватую прозу городскую, непременный военный роман и непритязательные фантастические формуляры о путешествиях в космос. Подчас самых разных писателей различало только содержание их книг, но гораздо на прилавки выползала единая и однородная писательская масса.
И хотя победительное шествие в светлое будущее мало-помалу затихло, а идеи коммунизма стали отдавать гнильцой, полстолетия непременной пользы продолжали сковывать прекрасное и естественное вещество литературы, а писатели продолжали терять сокровенное — собственный стиль речи.
О стиле забыли даже поэты, и их тоже стало трудно различать иначе, кроме как по тематическому признаку. Они забыли, что поэзия – это «лучшие слова в лучшем порядке», уверовали в общественно-политическое содержание поэзии, вышли на стадионы и стали учителями жизни. И лишь Бродский, вдохновителем которого был единственно русский язык, заставил вспомнить главное: «подите прочь, какое дело поэту мирному до вас!», — и потому был отвержен и отторжен. Чуждая эстетика стала уголовно наказуемым преступлением.
Возрождение словесного искусства стало совершаться в поэзии — в Бродском, а в прозе — в братьях Стругацких и в книгах идейно и эстетически чуждых литераторов, которым Советская власть указала на порог.
Стругацкие обитали на задворках литературы, в фантастике, и потому бдительный взгляд идейных товарищей поначалу их не озирал — ни благосклонно, ни придирчиво. Это изгойство стало решающим: братья Стругацкие первыми превзошли суконную идею пользы, с которой начинали, как всякий советский писатель. Превзошли — и пошли дальше. Однако до настоящего возрождения было еще очень далеко.
Наконец, наступили девяностые годы прошлого века, и книжный рынок захлебнулся, переваривая все то, что человечество накопило в литературном отношении: высокую поэзию и примитивные детективы, русскую религиозную философию и любовные романы, западных постмодернистов и запрещенных русских литераторов. Смешалось все, и расшатанный возок русской словесности тяжко забуксовал.
Из этого тупика новая литература выходила по-разному: эстеты вспомнили о том, что искусство самодостаточно, и ушли в самовыраженческий роман, который стал настолько свободным от общественной пользы, что почти потерял читателя.
Страницы: 1 2
