Вячеслав Рыбаков
-5-
Отдельно в творчестве Вячеслава Рыбакова стоит «симагинская трилогия»: «Очаг на башне», «Человек напротив» и «"На чужом пиру, с непреоборимой свободой».
В этих книгах на первый план выходят не социумы, а обычные люди и их судьбы.
В романе «Очаг на башне» ученый Симагин делает великое открытие в медицине, разрабатывая возможность волнового лечения едва ли не всех органических болезней человека. Однако выясняется, что то, что лечит, одновременно и калечит, позволяя самым жестоким и действенным способом воздействовать на психику, характер, убеждения людей. Можно лишить любви, можно внушить любовь.
Симагина предает и подставляет друг, с помощью симагинской методики отнимающий у него все, чем он жил, и разделенную радость любви — в первую очередь.
Мучительное исследование нравственной составляющей любви делает мучительным само чтенье «Очага на башне». Но эта та печаль, что в глубине своей все равно светла, нужно только посмотреть — в глубину.
В романе «Человек напротив» действуют те же, что и в «Очаге», только постаревшие на семь-восемь лет. Действие романа происходит в 1996 году в сохранившей псевдосоциалистический строй, но еще более, чем в нашей реальности, территориально раздробившейся России. Ради жизни сына Симагин, все такой же идеалист и по-прежнему гениальный ученый, приобретший благодаря своему новому открытию фантастические, почти божественные возможности воздействия на мир, вынужден начать битву, масштабов которой даже он поначалу не в состоянии себе представить. Для того чтобы победить в ней, ему приходится заменить одну историю другой, выволочь из московской тюрьмы умирающего в комфортабельной камере Ельцина и усадить его в президентское кресло... и в итоге ужаснуться тому, что новый мир немногим лучше того, который пришлось разрушить.
За последний роман трилогии «На чужом пиру, с непреоборимой свободой» Рыбакову досталось как никогда. Это роман с чрезвычайно сильной публицистической нотой, в котором впервые одним из главных героев становится неодушевленный предмет — дискета ученого Сошникова. Мир, где ученых постперестроечной России убивают, мир, жить в котором совсем не хочется.
По Рыбакову, в истории нет идеальных вариантов, выбирать можно лишь из двух или более зол. Нет идеальных решений, но есть идеалы, позволяющие сориентироваться и выбрать вариант оптимальный.
В этом весь Рыбаков — от утопии к антиутопии, и наоборот. Рыбаков, который считает: «По сути дела, беллетризованное описание желательных или нежелательных миров есть не что иное, как молитва о ниспослании чего-то или сбережении от чего-то» .
-6-
Вячеслава Рыбакова традиционно относят к «четвертой волне» нашей фантастики.
Однако с точки зрения высоких искусств фантастика по-прежнему находится где-то в литературном гетто, это такой садок авторов, которые пописывают, чтобы их почитывали. И тут будь ты даже семи пядей во лбу, но если наклеен на спину ярлычок «писателя-фантаста», трудно достучаться до серьезного читателя: он просто никогда не купит книгу в серии «Звездный лабиринт».
Но Рыбаков — давно уже не писатель-фантаст (если он им вообще когда-нибудь был!), пусть даже он и начинал классическими научно-фантастическими повестями и рассказами («Вода и кораблики», «Достоин свободы», «Доверие»). Просто его поколению трудно было начинать иначе: Рыбакову было семь лет, когда Юрий Гагарин полетел в космос. А потом люди высадились на Луну, и следующими на очереди были Марс и Венера, и еще при нашей жизни человечество должно было начать свободно путешествовать по Галактике. Космос становился ближе с каждым днем.
В шестидесятые-семидесятые годы прошлого уже века бурно развивались естественно-научные дисциплины и точные науки, и казалось, что еще до конца века не останется тайн в природе, так много было открытий в физике, химии, биологии, медицине. Люди покоряли высочайшие пики, исследовали глубины океанов, самая планета уменьшилась до размеров глобуса — в таких условиях вчерашний школьник, сочиняющий свою первую повесть, просто не мог убежать судьбы начинающего писателя-фантаста. Сейчас даже трудно представить азарт тех времен, жадность к знанию, уверенность в том, что наука может все. Казалось бы, следующее поколение должно помнить это веселое горение, а я помню из детства только категорический застой брежневских времен и еще ощущение неподвижности, потому что единственным движением было – движение в очереди.
Но даже ранние повести и рассказы Рыбакова — они больше о людях и об их чувствах, и потому довольно скоро фальшивые космические декорации исчезают из его сочинений и остаются в них — человеческие судьбы, которые в сущности и есть главное в «веществе литературы».
В 1997 году в журнале «Нева» выходит рассказ «Смерть Ивана Ильича», после которого писатели-реалисты начинают принимать Рыбакова за своего.
Рассказ маленький и очень простой. Некто Иван Ильич с женою Таткой идет из магазина, где только что был куплен свежий, теплый, ароматный еще хлеб. И прямо на них выворачивает шальной «Камаз», и шофер в нем наверняка пьяный. Иван Ильич только и успевает оттолкнуть жену, чтобы она не попала под колеса. Все физическое действие романа занимает мгновение, но в это мгновение перед глазами Ивана Ильича проносится вся его жизнь, та сама дурнотная жизнь середины девяностых, когда «ни дня без унижения», «когда жизнь убивает — и добивает в конце концов», когда все привычные понятия недавнего еще пошлого перевернулись вверх дном. Ты помнишь, как я хотел стать космонавтом? А мой сын хочет стать бандитом... так сытнее, так спокойнее.
Для Ивана Ильича время застывает, и он чувствует себя как муха в янтаре и дотошно и даже чуть скрупулезно подводит счеты с жизнью, и снова возникает привычная для Рыбакова надрывная нотка: не успеть! Как ни старайся, как не стремись, все одно не успеешь, и кому-то останешься должен – не в деньгах, а по совести...
Матерящийся шофер вылезает из кабины и распаляется на недоумка, подвернувшегося под колеса. Жена поднимается на ноги, ничего еще не понимая толком. Кто-то в толпе жадных до зрелищ людей говорит авторитетно: «Хорошо, что тяжелогрузом, а не вольвой какой. Мужик и почухать ничего не успел». А в гаснущем сознании Ивана Ильича бьется мысль, что свежий хлеб погиб вместе с ним, и он не сумел его выручить...
Можно было бы назвать Рыбакова за этот рассказ и абсурдистом, хотя писал он текст сугубо реалистический: «По-моему, так оно и будет, когда случится. А вызывающее название рассказа — ну не знаю, уж больно противный Иван Ильич у Льва Николаевича, уж слишком у них там в жизни все гладко и комфортно, вот и млеют перед смертью, заламывают руки, в мировые проблемы суются куцым умишком... Нам, татарам, проще. Суметь бы жалкую свою пайку сохранить после себя для тех, кто нам мил и переживает нас на день-два. Это и честнее, и человечнее» .
И хотя я пишу о Рыбакове как о представителе «четвертой волны» фантастики, я при этом совершенно не считаю его писателем-фантастом.
Вячеслав Рыбаков – серьезный литератор, которому доступны самые разные техники письма; он лишь пользуется фантастическими допущениями для описания совершенно обыденной реальности. Кстати, самое фантастическое его допущение, которое я всецело разделяю, состоит в том, что книги могут исправить реальность к лучшему.
Книги — непрерывно длящееся моление о мире: Не допусти, Господи! Подаждь, Боже!
Как бы ни звали наших богов.
Впервые в книге: «Русский сфинкс». М., 2004. С. 29-47.Также висит здесь:
http://harizma.pvost.org/pages/misc/masha09.htm
