А. Зорич. «Римская звезда»
2. Или немного «о природе вещей».
Что движет Овидием в ссылке? Желание вернуться в Рим и наказать Рабирия, ибо тот не только доносчик, но еще и недостойный поэт, которому иномирные силы послали мерзкую тварь стригу — Музою:
«Засыпая, я думал о том, что, в принципе, прикончив Рабирия, я оказал бы Риму добрую услугу. Причем не только поэтическому Риму. Ведь ничего хорошего стрига, пожирательница младенческих кишочек и менструальной крови, надиктовать человеку не может. Но самое ужасное, надиктованное стригой «плохое» скорее всего не будет бесталанным… И если хорошие поэты создают прекрасные невидимые цветы, целые поля синих маков и охряно-желтых крокусов, которые, отцветая, производят семена —падая с небес на землю, эти семена через некоторое время прорастают на ней цветами самого разного свойства — от детей, цветов жизни, до цветов папоротника и девушек в цвету, то что создает в тонком мире плохой поэт, со стригой на плече? Дерьмо? Ах, если бы! Скорее уж антицветы, не дающие цветам вегетировать. А еще вернее — своеобразный злой апейрон, втянув который ноздрями, человек начинает верить, что цветы — бабская забава, что боги выдумка жрецов, а жрец, по определению, способен только «жрать», что любовь нужна для хорошего траха, а Отечество там, где лучше кормят.
Светлые боги, вы слышите меня? Я не хочу знать, что именно создают в тонком мире стихи Рабирия, даже боюсь этого знать! Я слишком устал знать, я хочу домой, я лично прощаю его, этого опухшего от излишества лгуна. Но, светлые боги, прощать его не имеете права! Ведь иначе мы верить в вас перестанем, вообще перестанем верить!
Посмотрите на нас со своих снеговых высот, мы здесь».
Иномирная природа слова — тема столь старая и столь сложная, что мы рискуем погибнуть без сопротивления, увязнуть напрочь безо всякой надежды выпутаться.
Но и у нас есть проводники и учители, которые всякому взыскующему объяснят природу имен и связь имен с вещами и Отцом Предвечным.
Правда, эллинистическая философия слова прежде всего — платоновская, а еще вернее — плотиновская, никакого Единого Бога-Творца в ней нет, зато есть « эйдосы» как понятийные прообразы вещей и одновременно их изначальные имена, определяющие историческое существование вещи.
Идеалистам-эллинам наследуют средневековые номиналисты,
которые спорят со средневековыми же реалистами об онтологичности или же условности имени, что в рамках христианской парадигмы прежде всего означает полемику об условности Имени Божия, и только потом имени — вообще. Укоренено ли Имя и всякое имя в бытии, или же это просто условные знаки, символы предметов, созданные самим человеком? Связаны ли имя и предмет? Нуждается ли предмет в имени? Может ли предмет существовать, не имея имени? Нужны ли имена только лишь для упорядочения психической деятельности, а также для передачи своей мысли о предмете другим? Или в имени действительно сияет Свет Невечерний и замысел Божий о мире и о творении?
Русская религиозная философия начала XX века решила этот вопрос так: Имя вещи и есть субстанция вещи, оно – мистический корень, которым человек связан с иными мирами. Или, как написал отец Павел Флоренский: «Имя, вот что объясняет Тайну мира. Имя Божие объясняет ее предельно, имена (слова) — частично. В языке, как таковом, заложено объяснение бытия».
И поэтому слово — магично. Словом был сотворен мир, словами изменяют существующую нынешнюю реальность мира. Магичность слова предполагает наличие в нем ряда естественных и сверхъестественных сил и энергий, свойственных слову из самого его строения и происхождения, то есть неустранимых из него, с помощью которых человек имеет возможность воздействовать на тварный мир как на живой организм. Словом и через слово мы познаем реальность, и слово есть самая реальность. Слово символично: оно больше себя самого. И притом больше двояко: будучи самим собой, оно вместе с тем есть и субъект познания и объект познания, именующее и именуемое, энергия познающего и энергия познаваемого.
Когда Зоричи пишут роман об опальном поэте (эта опала вросла в мировую литературу, живее всего отозвавшись в русской литературе у Пушкина и у Бродского), они не могут обойти вниманием магическую природу поэзии. Овидий стихами и словомыслями воздействует на тварный мир: гибнут враги, удается побег из ссылки, красавица жена остается верною и дожидается Назона. Попутно устраивается великая любовь друга Назона, гладиатора Барбия — не без вмешательства Божественного Цезаря, золотая звезда которого ясно блещет в поднебесье и скрыто светит на земле.
Римская звезда — ничто, золотая звезда — всё, потому что она точка возврата и одновременно точка невозврата, место, где решается судьба и Вечного города и его жителей.
