МАША ЗВЕЗДЕЦКАЯ

I'm an alien.
I'm a little alien.
I'm an Englishman in New York...
Стинг

«Да, это Кирзач!»

Осенью 2008 года в издательстве «Популярная литература» стартовым 30-тысячным вышла книга Вадима Чекунова «Кирза» — с подзаголовком «Библия солдата».

Осенью 2009 года «Кирза», которую Дмитрий Быков назвал лучшей книгой об армии, написанной в постсоветской России, вошла в длинный список литературной премии «Русский Букер».

Вадим Чекунов, московский филолог-русист, загремел в армию с третьего курса филфака МГУ. Его ждали: инициация казармой как обряд перехода, два года срочной службы (1990—1992) и джентльменский набор радостей «дедовщины» — и в качестве первогодка и в качестве «дедушки». «Дедовщина на деле — это легендарный монастырь Шаолинь. Разве что китайцы приходят на мытарства по доброй воле, а в армию призывают силком. Сначала все рыдают под одеялом, зато потом быстро приходят в ум. Армия может вразумить даже конченого дурака», — так говорит бывший дембель Дмитрий Пучков, известный как ст. о/у Гоблин. Однако у Чекунова мозги имелись и до армии, а после неё они тем более пошли в рост: университет был благополучно закончен, из обучаемых Вадим перешел в категорию обучающих, стал преподавателем Центра международного образования при МГУ, а в 2004 году и вовсе уехал работать в Китай. По специальности — учить китайцев русскому языку как иностранному.

Именно там, за границей, вырванный из привычной языковой среды, он всерьёз начал писать, хотя и до того у него были какие-то рассказы, заметки, зарисовки армейского быта.

«Кирза» писалась на контркультурном сайте Дмитрия Соколовского Udaff.com едва ли не in real time: с апреля 2007 года Кирзач (сетевое прозвище Чекунова) выкладывал туда главу за главой, по мере написания. С каждой главой читателей у его армейских дневников становилось всё больше, так что к моменту окончания публикации «Кирза» стала самым известным произведением ресурса.

Потом книга была выложена на сайте издательства «Популярная литература». И снова читатели реагировали очень бурно. Равнодушных не было: кто-то плевался, а кто-то подписывался под каждым словом; кто-то находил в книге изрядные художественные достоинства, кто-то обзывал «Кирзу» дешевой попсой и графоманской сетературой; военный обозреватель «Комсомольской правды» назвал книгу «энциклопедией махровой армейской пошлости», зато обычная служилая братия пребывала в восторге узнавания.

Многие и часто — отмечали документальность и точность прозы Чекунова.

Документальность и точность — фирменные приметы литературы non-fiction. Обилие узнаваемых лиц и бытийных деталей, уход автора в «летописатели», когда погодно описываются происходящие события, авторское смирение перед действительностью, которая оказывается куда глубже и многообразнее всех наших выдумок о ней — всё это есть в книге «Кирза». Но одновременно в ней есть и fiction, сосредоточенность на изображении внутреннего мира героя, описание его духовного перерождения и великого стояния на реке Угре пред полки вражеские — перед бессмысленностью и беспощадностью армейской жизни, в битве с которой ты непременно должен победить, если не хочешь пропасть, сойти с ума, потерять человеческое достоинство.

Сам Вадим более прочих ценит «за всеми этими мужланскими атрибутами — яйцами, табаком, перегаром, щетиной и матом, как у Шнура, — детскую чистоту, честность и искренность».

Литературные корни искренности растут из творчества «angry writers», «рассерженных писателей», самым известным представителем которых был английский драматург Джон Джеймс Осборн (1929—1994). Литература духовного протеста, молодое послевоенное поколение писателей, оглядевшихся вокруг и почувствовавших, как душа их уязвлена стала: мир несовершенен и несправедлив, традиционные буржуазные ценности не стоят ни гроша, и если и есть что-то, за что нужно платить бесценным временем жизни, так только за честные чувства.

Однако у Чекунова не просто искренность, но «искренность по-русски», на разрыв. До огня безумия в очах, с придурковатостью и идиотничаньем, а то и блаженностью. В непрерывных поисках смысла дрянной и дурацкой нашей жизни. И здесь неиссякаемый источник — русская классика, и в первую очередь Федор Михайлович Достоевский.

Наблюдательность Чекунова тоже имеет литературные источники: наряду с документальными очерками русской литературы, это «новый документализм» (или «новый журнализм») литературы американской.

Как пишет известный исследователь американской журналистики С. А. Михайлов: «Возникший на стыке журналистики и литературы, «новый журнализм» поставил своей важнейшей целью обогатить арсенал выразительных и изобразительных средств журналистики богатством приемов художественной литературы и тем самым повысить ее общественную роль».

Однако это было не одностороннее движение — от журналистики к литературе, имело место и обратное движение — от литературы к журналистике, актуальное в силу деградации жанра американского романа. У современных писателей (Томас Кеннерли Вулф, Трумэн Капоте, Норман Мейлер) возникло неисчезающее чувство исчерпанности традиционного художественного инструментария и, одновременно, устаревания традиционных принципов построения художественного текста. Точное, подробное и нелицеприятное изображение действительности было самой сильной стороной литературы, но теперь оно требует новых изобразительных средств: например, документального репортажа, в котором одновременно присутствуют элементы вымысла (сюжет, диалоги, детальные характеристики персонажей и т. п.).

Нужна новая художественность, соответствующая актуальным запросам современного общества и темпам его жизни. Литература человеческого документа, литература online, основанная на скрупулезном изучении реальности.
Иными словами, прямой взгляд на окружающую действительность.

Категорический императив нового документализма, который до нас дошел с привычным запозданием, однако стал в последние годы заметным концептуальным направлением не только в литературе, но также в изобразительном искусстве, театре и кино, можно выразить в пяти словах: короче, быстрее, точнее, четче и информативнее.

Информативнее.
Именно это слово первым приходит на ум, когда читаешь новую книгу Вадима Чекунова — «Шанхай. Любовь подонка»).

Будучи брошен в море китайской действительности, неподготовленный пловец Чекунов умудрился не потонуть в первый год жизни в Шанхае, хотя имел все шансы: «I'm an alien. I'm a little alien…» — это даже не тоска маленького англичанина в большом Нью-Йорке, это столкновение двух разных цивилизационных моделей, Сциллы русского прошлого и Харибды китайского настоящего.

Первое время постоянно фиксируешь, какое здесь всё чужое и чуждое, какие мы разные. На салфетках, в письмах, в ЖЖ пишешь заметки в стиле «а вот у нас, а вот у них…». Мало-помалу врастаешь в среду, укореняешься в ней, перенимаешь житейские привычки — те, что облегчают иностранцу жизнь в Китае. Однако своим тебе не стать никогда, ты вайгожэнь («иностранец»). Ещё точнее, ты лаовай, что бывалые китаисты рекомендуют переводить словом «иностранчег».

В этом слове дремлет многовековое ленивое пренебрежение жителя Поднебесной, коя есть центр мира и его сердце, перед многочисленными варварами с окраин. Варвары могли быть куда как культурны, с пушками и авианесущими крейсерами, но всё равно им не повезло родиться в правильной, центровой стране.

Главный герой романа преподает русский язык в одном из шанхайских университетов. Он живет в Китае не первый год, привык быть лаоваем, поэтому настоящее его не тяготит, но иногда даже радует — этнографизмом и незлобивостью местного населения.

В российском прошлом остались: взрыв на Каширке, после которого герой принял окончательное решение уехать из России, любимо-постылая бывшая жена и вся русская культура в целом, обращениями к которой наполнен роман.

Герой, как и автор, пописывает рассказы, выкладывая их на «proza.ru» и «udaff.com».

Он — русский «angry writer» начала нового столетия, «рассерженный», как Захар Прилепин или Михаил Елизаров. Его не устраивает новый прекрасный мир российской действительности, потому что здесь нет ничего стоящего и искреннего, всё в разной степени гадко и фальшиво. Как у Бродского: «Улица. Некоторые дома / лучше других: больше вещей в витринах; / и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума, / то, во всяком случае, не внутри них».

Герой необщителен, замкнут, мелочен, подозрителен, агрессивен при похмелье и  патологически лжив с раннего детства; наряду с этим бывает развязан (что обычно для алкоголиков), инфантилен (тоже обычно), сентиментален и склонен к душевному эксгибиционизму. Эдакий романтичный подонок, или даже падонок (хотя говорят, что никакой особенной субкультуры «падонков» нет: на Udaff.com собрались по большей части успешные буржуазные дядьки средних лет, искусством мата избывающие извечную скуку жизни).

И вдруг, нечаянным даром небес, в жизнь подонка приходит любовь к юной китайской девушке, в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы. Любовь, которая прекрасна, как жизнь, и неотвратима, как смерть…

Тема смерти — будущей, неизбежной — постоянно присутствует в тексте, начиная от взрывов на Каширском шоссе и заканчивая страшным землетрясением в Сычуани. Роман написан в стилистике «оборванных строк»: обрывки воспоминаний, вырванные из записной книжки странички с описанием жизни «на китайщине», рваные куски настоящего, клочки предчувствий, невесомые фантики судьбы…

На начало книги герой — совершенный алкоголик. В очередном приступе экзистенциального ужаса жизни он пускается в бродячий запой, когда опьянение — «рабочий» режим, трезвость, возможность жить и преподавать; голова функционирует ясно, всё отмечается до мельчайших деталей, резвость мыслей необычайная, яркие вспышки памяти, болезненная активность движения…

При этом необычайная толерантность к выпивке: грамотная «врезка» периодически встряхивает и протрезвляет, проясняет башку, потом чёртовы качели откидывают героя в тупое опьянение, затем снова подъём…

В период ясности герой вспоминает все подробности своей прошлой недолгой любви, в период затемнения документально, фотографически чётко фиксирует настоящее.

Спонтанность, разорванность, фрагментарность — вот отличительные черты новой книги. Но спонтанность — дело техники, последовательность фрагментов продумана до мелочей, и разрывы между ними вышиты бисером и украшены стразами иероглифов.

Кажущаяся абзационная истерика в действительности не что иное, как тщательно выверенная партитура абзацев. Музыкальное произведение, части которого исполняются в разном темпе: grave, largo, largomente, adagio, adagietto, andante, и вдруг — animato, allegro, presto и даже prestissimo! Нет только comodo и moderato.
А главное — удивительный исповедальный тон.

Чекунов подчёркивает это неоднократно: «Мне ближе в книгах — честность, искренность, предельный выворот наизнанку души, пусть и неприглядной».

В новой книге это всё тот же Кирзач, только больше и лучше себя прошлого — того, кто из песка повседневности выплавил повесть о советской армии. «Кирза» ещё во многом ориентирована на Сеть, на байки и их узнаваемость, на скорое чтение и быстрый читательский отклик, в ней мало собственно литературы.

И совсем другое дело Чекунов времени «Любви подонка», из путевых шанхайских заметок выкроивший исповедальные записки о жизни маленького русского человека за границей.

«Я знаю сам, что я смешной человек. Да разве людей казнят за то, что они смешны?.. Но разломать грудь у смешного человека, вырвать сердце, бросить под ноги и растоптать его! Как мне жить!»

Островский и Достоевский, Николай Гумилев, Ильф и Петров — вот, что помогает жить за границей русскому писателю Вадиму Чекунову. Потому что литература не знает границ — ни временных, ни пространственных.

PS: Написано в качестве послесловия к книге, раздергано на презентационные цитаты + аннотация 8)))